"облако в штанах" анализ поэмы. Четыре долой в идейно-образной структуре поэмы Облако в штанах (Маяковский В

Поэму «Облако в штанах», завершённую в 1915 году, Маяковский считал программной вещью. Первоначальное название «Тринадцатый апостол» не было пропущено цензурой. Второе название возникло из вопроса, заданного цензурой: «Как соединить лирику и большую грубость?»

Маяковский ответил: «Хорошо, я буду, если хотите, как бешеный, если хотите – буду самым нежным, не мужчина, а облако в штанах».

В подзаголовке «тетраптих» подчёркивается, что поэма состоит из четырёх частей. «Катехизисом» революционного искусства стали четыре крика четырёх частей: «Долой вашу любовь», «долой ваше искусство», «долой ваш строй», «долой вашу религию».

Вступление к тетраптиху построено на антитезе «я» - «вы».

«Я» - «красивый, двадцатидвухлетний», с «мощью голоса», с душой, в которой нет «ни единого седого волоса», с «окровавленным сердца лоскутом». В лирическом герое подчёркивается красота, молодость, сила, открытость души, способность к проявлению взаимоисключающих чувств – от бешенства до нежности.

«Вы» - «как выжиревший лакей на засаленной кушетке», «себя, как я, вывернуть не можете», «чинная чиновница ангельской лиги», «губы спокойно перелистывает, как кухарка страницы поваренной книги».

«Вы» - это толпа, обыватели, те самые «жирные», ничего не видящие дальше своей сытости, которых так ненавидел Маяковский. Их приземлённость, пошлость, неспособность к проявлению чувств вызывает в лирическом герое протест, стремление «изъиздеваться» над ними, быть по отношению к ним «нахальным и едким».

1-ая часть тетраптиха – это крик: «Долой вашу любовь». В этой главе раскрывается история любви лирического героя к девушке Марии. Начинается глава сценой напряжённого ожидания героем возлюбленной. Напряжённость ожидания передаётся с помощью строфики:

Каждое слово выделено в отдельную строку, и мы ощущает медлительность течения времени. Достигается экспрессивность выражения чувств с помощью богатства художественных средств. Время ожидания становится грубо ощутимым, весомо – предметным, благодаря олицетворению:

Полночь, с ножом мечась,

Зарезала…

Сравнение усиливает отчаяние, охватившее героя:

Упал двенадцатый час,

Как с плахи голова казнённого.

Антитеза «жилистая громадина», «глыба» и «дряхлая спина» подчёркивает, что неразделённая любовь лишает лирического героя его внутренней силы. «Громадность» любви и страдания передаётся с помощью гиперболы:

Плавлю лбом стекло окошечное.

Неологизм «декабрый» передаёт не только состояние природы, но и переживания героя:

Вот и вечер

В ночную жуть

Ушёл от окон,

Декабрый.

Особую выразительность в главе приобретает реализация метафоры. Переносное значение фразеологизма «нервы разыгрались» Маяковский реализует, делая его прямым:

Как больной с кровати,

Спрыгнул нерв.

Сначала прошёлся

Едва-едва,

Потом забегал,

Взволнованный,

Теперь он и новые два

Мечутся отчаянной чечёткой.

Кульминацией главы является приход Марии. Девушка сообщает, что выходит замуж. Она вошла резкая, как «Нате!». Здесь имеется в виду стихотворение Маяковского, в котором ярко выражен протест лирического героя против толпы обывателей. «Резкость» героини – скорее всего защитная маска. Ей нелегко ранить душу героя: необходимо мужество. Внутренняя растерянность героини передаётся с помощью жеста и аллитерации: «муча перчатки замш». Внешнее спокойствие молодого человека раскрывается с помощью сравнения «как пульс покойника». Но это «абсолютное» спокойствие страшно: оно означает полную безнадёжность.

Развёрнутая и реализованная метафора «пожар сердца» постепенно перерастает в самостоятельную тему: огонь охватывает всё тело – «здание» героя.

Глава насыщена реалиями современной поэту действительности. Возлюбленная сравнивается с «Джиокондой» - героиней знаменитой картины Леонардо да Винчи, «которую надо украсть».

И украли.

Картина в то время действительно была украдена. Себя лирический герой сравнивает с вулканом Везувием, от которого погибла Помпея. Пожар сердца сравнивается с пожаром знаменитой гостиницы «Лузитания». Заканчивается глава «криком».

";ДОЛОЙ ВАШ СТРОЙ!";

Поэтическое и социальное у Маяковского было изначально взаимосвязано. Он поставил свое творчество на службу массе, социальным низам, с которыми он ощущает единство и слияние. Поэтому крик ";Долой ваше искусство"; неотрывен от крика ";Долой ваш строй!"; Выступая от лица готовых к восстанию масс, Маяковский говорит ";мы";:

Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъязвили проказу,-
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу;

Мы -
каждый -
держим в своей пятерне
миров приводные ремни!

Это сближение героя поэмы с демократической массой рождает у него прозрение о грядущей революции:

в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.

Исходной точкой движения политической мысли послужило искусство, от него Маяковский шел к жизни, чтобы понять, что жизнь - исток и содержание искусства. И, осознав это, герой заговорил как пророк, как ";предтеча";:

А я у вас - его предтеча;
я - где боль, везде;
на каждой капле слезовой течи
распял себя на кресте.

Поэт представляет себя выразителем народной боли, предтечей революции и жертвой (";распял себя на кресте";). Причем жертва в романтическом ореоле, напоминающая горьковского Данко:

Вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая! -
и окровавленную дам, как знамя.

Таким образом в поэме находит свое выражение и мысль ";долой ваш строй";.

";ДОЛОЙ ВАШУ РЕЛИГИЮ!";

";Облако в штанах"; наполнено эмоциональными контрастами от интимного, самому себе или любимой сделанного признания до дерзкого, в грубой форме брошенного вызова Богу: ";Долой вашу религию!"; . Особенно ярко этот контраст наблюдается в четвертой главе, где герой снова обращается к своей возлюбленной и снова получает отказ. И когда рушится последняя надежда на взаимную любовь, герою остается одно: обратить свой взор к небу, к тому, кто долгие века давал людям утешение в несчастье.

Библейские мотивы в творчестве Маяковского - специальная тема, глубоко раскрытая Дм. Скляровым в книге-справочнике для учащихся. Автор главы подчеркнул, что Маяковский дал свой ";вариант истолкования евангельских идеалов, выделяя... земную, человеческую сторону личности";, которая к тому же предстает в ";ореоле неизбежных историко-литературных ассоциаций"; (41, 187-188).

";Послушайте, господин бог!- фамильярно, без должного пиетета обращается герой Маяковского к всевышнему и со свойственным ему сарказмом предлагает устроить карусель ";на дереве изучения добра и зла";, расставить вина по столу, отчего хмурому Петру Апостолу захотелось бы ";пройтись в ки-ка-пу";, рай снова заселить Евочками (в этом ему готов помочь ерничающий герой). Не находя отклика у Бога, герой разражается очередной филиппикой:

Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь - этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?

Ернические эпитеты по отношению к богу (";кудластый";) и архангелу (";крыластый";), казалось бы, завершают кощунственную сцену, но после минутной ярости герой снова обращается к богу с мольбой:

Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова,-
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?

Но не этот эпатаж главная причина богохульства поэта. За всем этим стоит кровавая трагедия войны. Как часто человечество повторяло: если есть Бог, он не может допустить такое. Вот и лирическому герою поэмы бог предстает не всесильным, а маленьким, беспомощным, которого можно прирезать обычным сапожным ножиком: ";Я думал - ты всесильный божище, а ты недоучка, крохотный божик..."; Отсюда и бунт против всей небесной братии:

Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!..

Герой не остановим в стихийном порыве:

Пустите!
Меня не остановите.
Вру я,
вправе ли,
но я не могу быть спокойней.
Смотрите -
звезды опять обезглавили
и небо окровавили бойней!

Кто они - обезглавившие и окровавившие,- кто скрыт в этом отвлеченном, безличном обвинении? Как и первая глава, поэма заканчивается на трагедийной ноте. Страданию героя нет исхода: на нем замыкается не только драма любви, но и трагедия войны. Трагедийность поэмы подчеркивается отсутствием отклика, глухотой мира, человечества - всего и всех, к кому обращен страстный монолог поэта:

Глухо.
Вселенная спит,
положив на лапу,
с клещами звезд огромное ухо.

МАЯКОВСКИЙ ПОСЛЕ ОКТЯБРЯ

Еще в 1915 г. в первой своей поэме ";Облако в штанах"; Маяковский пророчески говорил о грядущей в 1916 году революции. И она не заставила себя ждать. В феврале 1917 грянула очередная русская революция, вслед за ней - Октябрьская...

Маяковский не без гордости вспоминал, что солдаты и матросы, штурмовавшие Зимний дворец, приговаривали две его строчки:

Ешь ананасы, рябчиков жуй,
день твой последний приходит, буржуй.

";Моя революция";,- заявил о ней поэт (29; 1, 37). Маяковский ";вошел в революцию, как в собственный дом. Он пошел прямо и начал открывать в доме своем окна";,- верно подметил В.Шкловский (51; 101). Понятия: ";Маяковский"; и ";поэт революции"; стали синонимами. Такое сопоставление проникло и за рубеж, где Маяковского воспринимают своеобразным ";поэтическим эквивалентом"; Октября (2; 187).

Окрещенного ";трибуном революции";, Маяковского иначе не представляют, как только ярым сторонником революционных переворотов, непоколебимо уверовавшего в победу социалистических идей. Все было так, и все-таки немного не так. Маяковский в отличие от многих увидел в революции два лика: не только величие, но и черты низменности, не только человечную (";детскую";) ее сторону, но и жестокость (";вскрытые вены";). И, будучи диалектиком, он мог предположить и ";груду развалин"; вместо ";построенного в боях социализма";. И это было выражено еще в 1918 г. в знаменитой ";Оде революции";:

О, звериная!
О, детская!
О, копеечная!
О, великая!
Каким названием тебя еще звали?
Как обернешься еще, двуликая?
Стройной постройкой,
грудой развалин?

И четырежды славя ее от своего поэтического имени, он не забывал трижды ее проклясть от лица обывателя. Это говорит о том, что Маяковский куда трезвее оценивал происходящие события, нежели те, кто считается меньшими их апологетами.

Можно привести и другие доводы в пользу высказанной мысли.

В 1921 г., когда перед участниками III конгресса Коминтерна разыгрывали второй вариант пьесы ";Мистерия-буфф"; (1918), Маяковский в программе спектакля выразил свое понимание эпохи: ";Революция расплавила все, - нет никаких законченных рисунков, не может быть и законченной пьесы";. Ощущая ";неоформленность"; времени, его ";двуличие";, поэт записал: ";Мистерия - великое в революции, буфф - смешное в ней"; (28; 9, 223). Определяя тему пьесы (";Мистерия-буфф"; - дорога. Дорога революции";), Маяковский снова подчеркивал: ";Никто не предскажет с точностью, какие еще горы придется взрывать нам, идущим этой дорогой..."; (28; 9, 106).

Другое дело, что хотя и небезрассудно, но поэт верил в идеалы революции и возлагал на нее большие надежды. В 1923 году в поэме ";Про это"; он признавался:

Что мне делать,
если я
вовсю,
всей сердечной мерою,
в жизнь сию,
сей
мир
верил,
верую.

Признание искреннее. И искренность, и сила этих чувств не может не вызывать уважения.

Эта же вера от лица нового класса прозвучала в пьесе ";Мистерия-буфф";. Когда семь пар нечистых оказываются перед ";дверью"; будущего, машинист провозглашает:

Сегодня
это лишь бутафорские двери,
а завтра
былью сменится театральный сор.
Мы это знаем.
Мы в это верим.

Осознавая переменчивость времени и большую вероятность ";устаревания";, несоответствия своего произведения требованиям нового дня, Маяковский в предисловии ко второму варианту пьесы записывал: ";В будущем все играющие, ставящие, читающие, печатающие ";Мистерию-буфф";, меняйте содержание, - делайте содержание ее современным, сегодняшним, сиюминутным"; (28; 9, 106). Но надо сказать, что несмотря на почти восьмидесятилетнюю дистанцию, отделяющую нас от времени создания пьесы, некоторые части ее не нуждаются в специальном ";осовременивании";, они и так злободневны. Вот, к примеру, отрывок из монолога Разрухи (персонифицированный действующий персонаж):

Здесь царствую я -
царица разруха:
я жру паровоз,
сжигаю машину.
Как дуну -
сдуну фабрику пухом.
Как дуну -
сдуну завод как пушину...
Назад!
Я труд ненавижу бодрый.
Назад!
Я с вами расправлюсь по-свойски.
Ко мне, мое войско, шкурники, лодыри!
Ко мне, спекулянтов верное войско!

Не менее актуальными для современной России представляются и другие строки из этой же пьесы:

Обещали и делим поровну:
одному - бублик,
другому - дырку от бублика.
Это и есть демократическая республика.

Литературовед И.Вишневская считает, что первая советская пьеса В.Маяковского до сих пор не понята, как следует, и сегодня необходимо новое ее прочтение, ";чтобы вскрыть, по возможности, истинный смысл пьесы, ее замысел, представив театру не шумное политическое зрелище, славящее Октябрь, но... провидческую, поистине мистериальную трагедию, так до сих пор и не услышанную"; (10; 123).

Маяковский всегда отличался непримиримостью к идейным и классовым врагам. Подтверждений тому искать не приходится. Есть они и в ";Мистерии-буфф"; (";Ко мне - кто всадил спокойно нож и пошел от вражьего тела с песнею";), есть они и в других произведениях: ";Белогвардейца найдете - и к стенке";, ";Плюнем в лицо той белой слякоти";... Но это не значит, что людям из своего стана он мог прощать что-либо из того, чего не простил бы врагу. Подлость и низость он ненавидел в любом классовом обличии. ";Страшнее и гаже любого врага - взяточник";,- говорил он о чиновнике, рожденном новой эпохой. К белогвардейцу же отношение могло быть и попочтительней. Поэт произносит совершенно невероятные с точки зрения ортодоксальных революционеров слова:

Я
белому
руку, пожалуй, дам,
пожму, не побрезгав ею.
Я лишь усмехнусь:
- А здорово вам
наши намылили шею!

Ему был ненавистен советский мещанин. ";Страшнее Врангеля обывательский быт";,- предупреждал он в 1921 году, а самого Врангеля мог преподнести с куда большим сочувствием:

И над белым тленом,
как от пули падающий,
на оба
колена
упал главнокомандующий.
Трижды
землю
поцеловавши,
трижды
город
перекрестил.
Под пули
в лодку прыгнул...

Даже лучшие исследователи творчества Маяковского этот эпизод представляли ";величественно театральной"; позой (39; 199), ";лицемерной маскировкой полного банкротства черного дела"; (39; 218). А если отбросить идеологические мерки и подойти просто по-человечески? Ведь здесь нет ни одного сатирического мазка, ни капли иронии. Все всерьез. Более того, драматична картина прощания главнокомандующего с родной землей, то, как падающий, будто от пули, Врангель в последний раз целует русскую землю и крестит город...

Марина Цветаева эти строки называла гениальными. ";Вспомним,- комментировала она их,- о последнем Врангеле, встающем и остающемся как последнее видение Добровольчества над последним Крымом, Врангеле, только Маяковским данным в рост его нечеловеческой беды, Врангеле в рост его трагедии. Перед лицом силы Маяковский обретает верный глаз..."; (47; 2, 115). Не случайно этот эпизод нашел великолепное музыкальное воплощение в известной оратории Г.Свиридова ";Время, вперед!";

В той же 16-й главе поэмы ";Хорошо!";, откуда взят эпизод с Врангелем, в голосе ";непримиримого"; к классовым врагам поэта нельзя не уловить ноту жалости к ";вчерашним русским";, белогвардейцам, вынужденным плыть ";от родины в лапы турецкой полиции";, которым предстоит ";доить коров в Аргентине"; и ";мереть по ямам африканским";.

";Воспевание жестокости никогда не было внутренним свойством музы Маяковского,- отмечает в одной из лучших работ о поэте Ф.Н.Пицкель.- Для его поэзии характерна, наоборот, гуманность, способность сопереживать и сочувствовать..."; (39; 86).

Карабчиевский же считает, что после Октябрьской революции Маяковский ";впадает в какое-то истребительское неистовство... Он откровенно купается в сладострастных волнах насилия и захлебывается ими, выражая бурный восторг"; (18; 40-41). И, чтобы не казаться голословным, критик приводит цитаты из Маяковского, подтверждающие правильность его взгляда:

Пули, погуще!
По оробелым!
В гущу бегущим
грянь парабеллум!
Самое это!
С донышка душ!
Жаром,
жженьем,
светом
жарь,
жги,
режь,
рушь!

Отрывок комментируется таким образом: ";Он (Маяковский - П.Ч.) стреляет, режет и рубит, он размахивает всем, что попадется под руку. Все живое вокруг погибает и корчится в муках"; (18; 41).

Нельзя не заметить, что Карабчиевский действия литературных героев переносит на личность самого автора, причем пренебрегая конкретными социальными обстоятельствами, сложнейшими противоречиями эпохи, в которой жил и творил поэт. Критик представляет картину таким образом, будто жестокость шла только из красных рядов. Не лишне вспомнить, что и белогвардейцы не особо церемонились со своими врагами. И об этом есть у Маяковского:

Пятиконечные звезды
выжигали на наших спинах панские воеводы.
Живьем,
по голову в землю, закапывали нас банды Мамонтова.
В паровозных топках сжигали нас японцы,
рот заливали свинцом и оловом...

Эти строки не столь гиперболизированы, как может показаться. Они имеют под собой вполне реальные факты. И что же в таком случае должен был пропагандировать поэт, сделавший свой выбор между враждующими баррикадами? В полемическом запале Маяковский мог не сдержать эмоции, перехлестнуть через край. Это вызывает сожаление. Но делать вид, будто Маяковский укладывается в приведенный Карабчиевским фрагмент, - непростительно.

Приведем другие строки, принадлежащие тому же человеку, вокруг которого все якобы ";погибает и корчится в муках";. Побывав на месте расстрела царской семьи, Маяковский записал в свой блокнот:

Спросите: руку твою протяни -
казнить или нет человечьи дни?
Не встань мне на повороте.
Я сразу вскину две пятерни:
я голосую против!..
Мы повернули истории бег.
Старье навсегда провожайте.
Коммунист и человек
не может быть кровожаден.

Здесь нет росплеска эмоций, чем порой действительно злоупотреблял поэт, нет революционной горячки. Сказано спокойно и взвешенно, внушительно и недвусмысленно. ";Коммунист и человек не может быть кровожаден"; ,- вот кредо зрелого Маяковского, уравновешенного и умудренного опытом.

Вадим Кожинов, опубликовавший эти строки в 1988 году, предварил их комментарием. Исходя из того, что правда теряет свою этическую ценность и становится просто констатацией факта, когда ее способен высказать любой и каждый, критик приходит к выводу, что правда может обладать безусловной и даже беспредельной ценностью в условиях, когда высказать ее - значит совершить благородный, мужественный поступок. ";В таких условиях однозначность и даже откровенная прямолинейность не только не снижают ценность правды, но, напротив, могут придать ей дополнительную силу. Так, безоглядное нравственное требование: не следует убивать людей, кто бы они ни были, - могло иметь громадное значение в те годы, когда расстрелы становились повседневным явлением"; (23; 160).

В наше не очень расположенное к Маяковскому время негативное отношение к нему выражается порой резко и непримиримо: ";Истинно русским художникам не нашлось места в России... И только Маяковский - это Иван, не помнящий родства, флагман космополитизма, ненавидящий Россию и русскую культуру, ярый сторонник разрушения русских памятников..."; Да, поэт ошибался, и опасно ошибался, когда призывал, например, к разрушению искусства. Но разве мог человек, не любивший Россию, написать:

Из нищей
нашей
земли
кричу:
Я
землю
эту
люблю.
...............................
С такою
землею
пойдешь
на жизнь,
на труд,
на праздник
и на смерть!

Сравнивая Маяковского с Иваном, не помнящим родства, поэту вменяют в вину его ";вненациональность";, то, что он - интернационалист - якобы не выразил русскую душу, русский характер... А меж тем Марина Цветаева в интернационализме Маяковского находила высокое достоинство и говорила об этом с большим пафосом: ";Вглядитесь в лобяные выступы, вглядитесь в глазницы, вглядитесь в скулы, вглядитесь в челюсти. Русский? Нет. Рабочий. В этом лице пролетарии всех стран больше, чем соединились - объединились, сбились в это самое лицо... Это лицо - сама печать Пролетариата, этим лицом Пролетариат мог бы печатать свои деньги и марки"; (47; 2, 417). К.Чуковский, тоже с уважением относясь к интернационализму поэта, писал еще в 1920 г.: ";Живя в Москве, он, как и каждый из современных людей, чувствует себя гражданином Вселенной"; (49; 2, 319).

К этим авторитетным заявлениям можно добавить, что Маяковский к тому же был человеком, способным взять на себя все грехи человечества, всю вину за пролитую в веках кровь, за погубленные души. И он мог признаться в этом тихо, коленопреклоненно, как инок: ";каюсь, я один виноват в растущем хрусте ломаемых жизней!";

";Это какое-то продолжение Достоевского";,- сказал Б.Пастернак в ";Докторе Живаго"; о раннем Маяковском. Уж кто, как не Достоевский, выразил русский национальный характер?

Художественное воплощение Маяковским героики нового, небывалого, как казалось, мира, тема социалистического строительства достаточно подробно анализировались в литературоведении. Как говорится, ";тема устала"; да и существенно скорректирована августом 1991 года. Тем не менее никогда не вычеркнуть из истории русской литературы ХХ века стихи ";Товарищу Нетте - пароходу и человеку";, ";Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка";, ";Стихи о советском паспорте";, вступление к поэме ";Во весь голос";. В историю русской литературы также вошли известные поэмы о вожде русского пролетариата и об Октябрьской революции. Интересную трактовку поэмы ";Владимир Ильич Ленин"; дал С.Кормилов, определивший специфику жанра как ";скорбное надгробное слово, сказанное искренне, однако по традиции не претендующее на безусловную достоверность, как все, что по традиции говорится о дорогом покойнике"; (24; 20).

Когда после смерти Ильича в газетах стали появляться объявления об изготовлении по заказам его гипсовых, бронзовых, мраморных и гранитных бюстов в натуральную и двойную величину, Маяковский написал специальную статью ";Не торгуйте Лениным";, которая заканчивалась таким образом:

";Мы настаиваем: -
Не штампуйте Ленина.
Не печатайте его портретов на плакатах, на клеенках, на тарелках, на кружках, на портсигарах.
Не бронзируйте Ленина.
Не отнимайте у него живой поступи и человеческого облика, который он сумел сохранить, руководя историей.
Ленин все еще наш современник.
Он среди живых.
Он нужен нам как живой, а не как мертвый.
Поэтому, -
Учитесь у Ленина, но не канонизируйте его.
Не создавайте культа именем человека, всю жизнь боровшегося против всяческих культов.
Не торгуйте предметом этого культа.
Не торгуйте Лениным!"; (19; 223-224).

Не Маяковский виновен в том, что все его призывы оказались тщетными.

Поэма «Облако в штанах» (1915) – центральное произведение дореволюционного творчества Маяковского. В ней поэт пытался показать горестную судьбу человека в буржуазном обществе. Его лирический герой не желает мириться с действительностью, поэтому в сознании возникает четыре протеста: «Долой вашу любовь!», «Долой ваше искусство!», «Долой ваш строй!», «Долой вашу религию!» Эти четыре «долой!», охватывающие все основы буржуазного общества, являются глобальным протестом лирического героя Маяковского.

Лирический сюжет поэмы составляет неразделенная любовь героя к девушке Марии. Любовь эта – самая настоящая страсть. Герой «прекрасно болен», «у него пожар сердца». Но девушка выбирает не его, а «толстый кошелек», обеспеченность, стабильность. Герой убежден, что его возлюбленную купили. Мария продала свою любовь за деньги, роскошь, положение в обществе.

В разговоре с девушкой лирический герой спокоен, «как пульс покойника», но душа его умерла. Ее растоптала современная любовь, продающаяся за деньги и опирающаяся только на расчет.

Из второй части поэмы мы понимаем, что герой – поэт. Основное противопоставление этой части – поэт и толпа. Автор говорит о конфликте поэзии и окружающего мира. Желание творцов петь про барышню, «и любовь, и цветочек под росами» не соответствует требованию сегодняшнего дня. Лирический герой отвергает все псевдоромантическое и возвышенное и выбирает участь стать певцом «каторжан города-лепрозория», которые, по его мнению, чище «венецианского лазорья, морями и солнцами омытого сразу!»

Именно здесь, в этом пошлом страшном мире, где давка «выхаркивается» на площадь, а улица кричит: «Идемте жрать!», живут истинные герои жизни.

В двух последних частях поэмы Маяковский выступает как бунтарь, протестующий против всего буржуазного строя, его религии, обличает их как первопричину всех человеческих бед и несчастий. Так, в религии лирический герой поэмы видит только пошлость и искусственность. Вера в бога в понимании лирического героя Маяковского – это то, что придумано, чтобы сделать человека несвободным. В поэме герой становится даже выше бога и грозит ему:

Я думал – ты всесильный божище,

а ты недоучка, крохотный божик.

Таким образом, можно говорить о том, что данное произведение полностью отвергает сложившиеся устои. Лирический герой поэмы Маяковского «Облако в штанах» – это бунтующий герой. Он восстает против религии, политики, искусства и любви буржуазного мира. Герой призывает к решительным действиям. Своим произведениям Маяковский утверждает, что роль поэта в жизни общества огромна и именно он способен повлиять на ход истории.

В этой поэме проявились основные черты поэтического стиля Маяковского:

1. Сочетание правдоподобия и фантастики: «Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного».

2. Использование приема развернутой метафоры. Так, пожар любви, очаг которого – в сердце, постепенно охватывает тело героя, уподобленное архитектурному сооружению: «Мама! Петь не могу. У церковки сердца занимается клирос!» Сердце поэта сравнивается с «церковкой», в которой загорелась сердцевина – клирос.

3. Использование приема развернутой метафоры. Например, фразеологизм «нервы расходились» разрастаются у Маяковского в целую картину:

Как больной с кровати,

Спрыгнул нерв.

Теперь и он, и новее два

Мечутся отчаянной чечеткой…

4. Широкое использование неологизмов: «маленький, смирный любеночек», «миллионы огромных, чистых любовей», «вечер декабрый», «улица безъязыкая», «грудь испешеходили».

5. В области стиха – использование «лесенки», делящей строку на смысловые и интонационные доли, акцентирующей внимание на определенных смыслах.

Находит свое воплощение в поэме и "крик" - "Долой ваше искусство!". Уже во второй главе Маяковский начинает и продолжает развивать в третьей тему отношений искусства и действительности.

Еще в 1909 году А.Блок писал: "Современная жизнь есть кощунство перед искусством; современное искусство - кощунство перед жизнью" (43; 63). На наш взгляд, эту фразу можно понимать таким образом, что жизнь настолько грязна и пошла, что искусство, обращенное в высокое и прекрасное, не в состоянии отобразить ее во всей полноте, и в этом кощунство жизни перед искусством. Но в свою очередь и искусство не очень-то и силится отразить эту жизнь, оно постоянно уводит читателя в какой-то мистический мир сладостных грез, и в этом кощунство искусства перед жизнью.

Маяковский осознал бессилие искусства (в частности, - поэзии) воздействовать на окружающую действительность:

Пока выкипячивают, рифмами пиликая,

из любвей и соловьев какое-то варево,

улица корчится безъязыкая

Ей нечем кричать и разговаривать.

Пришло понимание социальной задавленности улицы ("Улица муку молча перла") и необходимости вводить в поэтическую речь не совсем "поэтичные" слова, чтобы отразить жизнь такой, какая она есть на самом деле. Отсюда и соответствующая лексика:

А улица присела и заорала:

"Идемте жрать!"

умерших слов разлагаются трупики,

только два живут, жирея, -

"сволочь"

и еще какое-то,

кажется, - "борщ".

Поэт, переживший войну как личную трагедию (вспомним стихотворение "Вам!") теперь вершит суд над теми, кто этой трагедии не увидел. Это нашло свое поэтическое воплощение и в "Облаке в штанах":

Как вы смеете называться поэтом

и, серенький, чирикать, как перепел!

кастетом

кроиться миру в черепе!

В одной статье Маяковский утверждал: "Сегодняшняя поэзия - поэзия борьбы" (28; 11, 42). И эта публицистическая формула нашла в поэме свое поэтическое воплощение:

Выньте, гулящие, руки из брюк -

берите камень, нож или бомбу,

а если у которого нету рук -

пришел, чтоб и бился лбом бы! (...)

Понедельники и вторники

окрасим кровью в праздники!

Поэзией, не соответствующей требованиям времени, Маяковский считал творчество И.Северянина, и потому в поэме выводится нелицеприятный портрет поэта:

А из сигарного дыма

ликерною рюмкой

вытягивалось пропитое лицо Северянина.

Здесь дискредитируется не столько поэзия Северянина, сколько образ самого поэта, живущий в сознании публики. В стихотворении "Вам!" Маяковский также упоминает о Северянине, говоря о поручике Петрове:

Если б он, приведенный на убой,

Вдруг увидел, израненный,

Как вы измазанной в котлете губой

Похотливо напеваете Северянина...

Здесь нет прямой отрицательной оценки творчества Северянина, и тем не менее она присутствует: нельзя положительно относиться к тому, что можно "похотливо" напевать, тем более "измазанной в котлете губой". Развлекательная поэзия Северянина отвергается негативным эмоциональным фоном.

Напомним, что именно в этом стихотворении Маяковский утверждает, что для поэта достойнее прислуживать женщине свободной профессии, нежели бездумной буржуазной публике.

Повествование ведётся от имени молодого поэта, в котором угадывается сам Маяковский. Названия глав - условные. В пересказе используется видеоурок Дмитрия Львовича Быкова, русского писателя, публициста и литературного критика.

Вступление [ ред. ]

Во вступлении Маяковский заявляет, что своей поэмой, написанной его окровавленным сердцем, будет дразнить разжиревших обывателей, которые замкнулись в тёпленьком, засаленном, лакейском существовании и не желают видеть окружающую их реальную жизнь. Поэт, «красивый, двадцатидвухлетний», идёт по миру с молодой душой, в которой нет «старческой нежности».

Маяковский противопоставляет себя обывателям, для которых любовь - это нежные звуки скрипок, они не могут вывернуть наизнанку свою душу, «чтобы были одни сплошные губы». Он предлагает им поучиться этому, вместо того, чтобы равнодушно перелистывать раскрытую и беззащитную душу как поваренную книгу.

Для своих читателей поэт может быть всяким. Для одних - «от мяса бешенный», а для других - «безукоризненно нежный» как облако в штанах.

Глава 1. Долой вашу любовь! [ ред. ]

Гостиница в Одессе. Маяковский ждёт любимую женщину Марию. Она обещала прийти в четыре, но на часах уже десять, а Марии всё нет. Наступает тёмная декабрьская ночь. Сейчас Маяковского нельзя узнать – он корчиться у чёрного окна от мук неразделённой любви. Да, он – бронзовая жилистая громадина с холодным, железным сердцем, но даже такой глыбе «хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское».

Громадный Маяковский горбится в окне и гадает, «будет любовь или нет», а если будет, то «какая – большая или крошечная». Поэт считает, что такой никому не нужный человек, как он, не заслужил большой любви, у него может быть только «маленький, смирный любёночек».

Наступает полночь, нервы Маяковского «мечутся отчаянной чечёткой». Вдруг хлопают двери, появляется Мария, «резкая, как «нате!»», и сообщает, что выходит замуж. Маяковский спокоен, «как пульс покойника». Он сравнивает Марию с Джокондой, которую у него украли, а себя – со сгоревшим домом, в котором всё равно кто-то живёт, и с вулканом Везувием, погубившим Помпеи.

Даже «любители святотатств, преступлений, боен» не видели ничего страшнее лица абсолютно спокойного Маяковского. Обращаясь к матери и сёстрам, поэт говорит, что у него «пожар сердца». Он сравнивает своё сердце с охваченным пожаром зданием, из которого любое слово, даже шутка, «выбрасывается, как голая проститутка из горящего публичного дома».

Люди нюхают -
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.

Поэт описывает произошедшее с ним несчастье, как катастрофу эпического масштаба. Вот «у церковки сердца занимается клирос», а из черепа выскакивают «обгорелые фигурки слов и чисел». Зарево пожара врывается в тихие квартиры испуганных людей. Поэт хочет выстонать в столетия последний крик о том, что горит.

Глава 2. Долой ваше искусство! [ ред. ]

Пережитая Маяковским трагедия порождает у него отрицание прошлого. Он обнуляет всё, что сделано.

Поэт никогда ничего не читает и презрительно относится к книгам. Раньше он думал, что писать стихи легко, достаточно вдохновлённому простаку разжать уста. Начав сочинять, он понял, что стихи рождаются тяжело, «тихо барахтается в тине сердца глупая вобла воображения». Пока слащавые поэтики выкипячиваютя рифмы «из любовей и соловьёв», простому народу-улице «нечем кричать и разговаривать».

Маяковский пытается стать языком этой улицы, но никто не хочет его выслушать. Крик застрял у улицы в глотке, она «корчится безъязыкая» и, наконец, выхаркивает лишь два жирных слова – «сволочь и борщ». Поэт не хочет жить в мире, где есть только эти слова.

Маяковский считает, что «уличные тыщи: студенты, проститутки, подрядчики», не нуждаются в столь презираемых им «поэтиках», которые навязывают этим «тыщам» пошлые слова. Поэт призывает их остановиться и не просить подачек, ведь они «сами творцы в горящем гимне - шуме фабрики и лаборатории».

Нам, здоровенным,
с шагом саженьим,
надо не слушать, а рвать их -
их,
присосавшихся бесплатным приложением
к каждой двуспальной кровати!

Маяковский отвергает классическую литературу, ему нет дела до Фауста, «скользящего с Мефистофелем в небесном паркете», и даже гвоздь в его сапоге «кошмарнее, чем фантазия у Гёте». «Мельчайшая пылинка живого ценнее всего», что сделал и сделает поэт.

Называя себя «златоустейшим» и «крикогубым Заратустрой», Маяковский заявляет, что простые страдающие люди, «каторжане города-лепрозория», о которых не хотят писать Гомеры и Овидии, «чище венецианского лазорья».

Поэт вспоминает аудитории, где ему довелось читать свои стихи. Всю свою поэтическую карьеру поэт называет Голгофой, где его мучают и распинают, он считает, что его поэзия никому непонятна и не нужна.

«Обсмеянный… как длинный скабрезный анекдот», Маяковский предвидит грядущую революцию и называет себя её предтечей. Он, как на кресте, распял себя «на каждой капле слёзовой течи» и «выжег души, где нежность растили». И когда революция грянет, Маяковский превратит свою душу в окровавленное знамя. Однако он не верит, что революция что-то изменит и принесёт духовный переворот, ведь изменить жизнь труднее, чем «взять тысячу Бастилий».

Глава 3. Долой ваш строй! [ ред. ]

Современное Маяковскому общество настолько жестоко, что в голову поэта приходит «мысль о сумасшедших домах». Через запертое цензурой искусство, как через люк гибнущего военного корабля-дредноута, прорваться практически невозможно. Маяковскому невыносимо вмешательство цензуры в его творчество, ему нравится, «когда в жёлтую кофту душа от осмотров укутана».

Маяковский осуждает поэта Игоря Северянина, который может только «чирикать, как перепел». В это предреволюционное время поэту надо не чирикать, а «кастетом кроиться миру в черепе». Тем, кто обеспокоен лишь изяществом и благозвучием своих стихов, поэт противопоставляет себя - площадного сутенёра и карточного шулера. Маяковский предрекает своим стихам великое будущее. Он, как поэт, будет нравиться и жечься, и земля отдастся ему, как женщина.

Поэт описывает грядущую грозу революции, небо, искривленное «суровой гримасой Бисмарка», сравнивает кучевые облака с рабочими, которые объявили небу «озлобленную стачку». Но каждый бунт заканчивается кровью - «Генерал Галифе» придёт расстреливать мятежников, после чего прошлое вернётся.

Маяковский призывает голодненьких, потненьких, покорненьких и грязненьких взять «камень, нож или бомбу», окрасить понедельники и вторники «кровью в праздники» и повесить на «фонарные столбы окровавленные туши лабазников».

После красного, «как Марсельеза» заката приходит ночь. Она «пирует Мамаем, задом на город насев». «Ночь придёт, перекусит и съест» - так поэт предсказывает близкий конец своей жизни, своё поражение.

Бежать поэту остаётся только к Богу, но и ему он не нужен. Сидя в трактире, Маяковский видит на иконе в углу круглые глаза богоматери. Он сравнивает себя с Иисусом, которому снова предпочли разбойника Варавву, хотя, возможно, поэт - самый красивый из её сыновей. Поэт просит у богоматери дать вырасти сегодняшним детям и родить своих детей.

И новым рождённым дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и придут они -
и будут детей крестить
именами моих стихов.

Возможно, он, Маяковский, «в самом обыкновенном Евангелии тринадцатый апостол», ненужный, незваный, неучтённый, но верный ученик, и когда звучит голос поэта, его душа приближается к Иисусу.

Глава 4. Долой вашу религию! [ ред. ]

Поэт молит Марию о любви, но та не пускает его, ждёт, когда он покорно придёт к ней сутулый, старый и «попробованный всеми». Сплетники пересмеиваются – опять у Маяковского «в зубах… чёрствая булка вчерашней ласки».

Описывается дождь, который «лижет улиц забитый булыжником труп». «Из опущенных глаз водосточных труб» бежит вода, а по мокрым улицам едут экипажи с пассажирами, которые лопаются от сала. Поэту противна это сытое, жирное общество, но изменить он ничего не может. Даже птица не сможет «в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово», а Маяковский – всего лишь человек, «выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни», и он снова просит Марию впустить его.

Наконец, поэта впускают. Он говорит, что в его жизни много женщин, «миллионы огромных чистых любовей и миллион миллионов маленьких грязных любят», ведь уже успела появиться целая династия «любящих Маяковского». Но пусть Мария не боится измен – настоящей любви у поэта ещё не было.

Мария, ближе!
В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.

Пусть другие поют возлюбленным сонеты. Маяковский «весь из мяса, человек весь». Он просит у Марии только её тело, как христиане просят у бога хлеба насущного. Поэт обещает беречь и любить это желанное тело, «как солдат, обрубленный войною, ненужный, ничей, бережёт свою единственную ногу». Но Мария не хочет этого, и сердце Маяковского вновь истекает кровью, его опять отвергают.

Вера не может утешить Маяковского. Поэт представляет себя сыном Бога. Окропляя кровью дорогу своей жизни, через много лет, «грязный от ночёвок в канавах» он вернётся к своему отцу и спросит, не скучно ли ему «в облачный кисель ежедневно обмакивать раздобревшие глаза».

Маяковский предлагает Богу перестроить вселенную так, что запляшет даже хмурый Апостол Пётр, а в раю поселить хорошеньких Евочек – девочек с бульваров. Поэт считает, что ни Бог, ни его «крыластые» ангелы не знают, что такое любовь. Сам Маяковский тоже когда-то был ангелом, «сахарным барашком выглядывал в глаз», но он изменился, осознав свою ненужность.

Разочарованный тем, что Бог не «всесильный божище, а… недоучка, крохотный божик», Маяковский хочет убить его, раскроить сапожным ножиком «отсюда до Аляски». Поэт грозит небу тем, что идёт на бойню, требует снять перед ним шляпу, но вселенная равнодушна к нему, она «спит, положив на лапу с клещами звёзд огромное ухо».